[Tiresias]

Сегодня у нас на ночь сказка для младших научных сотрудников. Большая, но до боли хорошая

Вы послали нас сюда. Мы делаем это для вас: плетем ваши паутины и строим ваши магические порталы, пронизываем игольное ушко со скоростью шестьдесят тысяч километров в секунду. Мы никогда не останавливаемся, никогда не осмеливаемся даже притормозить — иначе свет вашего прибытия превратит нас в плазму. И все это для того, чтобы вы могли ступать от звезды к звезде, не запачкав ног в этой бесконечной пустоте между ними.
И если мы иногда просим поговорить с нами, то неужели это слишком много?
Я знаю об эволюции и инженерии. Знаю, насколько сильно вы изменились. Я видела, как порталы рождают богов, демонов и существ, которых мы даже не можем понять. Мне не верится, что они когда-то были людьми — наверное, это чужие, катающиеся автостопом по рельсам, которые мы оставляем за собой. Инопланетные завоеватели.
А может быть, разрушители.

Но я также видела, как эти врата остаются темными и пустыми, пока не исчезнут из вида позади. Мы строили догадки о вымирании и темных веках, о цивилизациях, сожженных дотла, и о других, восстающих из пепла. А иногда, позднее, выходящее из порталов напоминает корабли, которые могли бы построить мы — в свое время. Они переговариваются между собой — радио, лазер, нейтринные лучи, — и их голоса иногда чем-то напоминают наши. Было время, когда мы осмеливались надеяться, что они действительно похожи на нас, что круг вновь замкнулся на существах, с которыми мы можем говорить. Я уже сбилась со счета, сколько раз мы пытались сломать этот лед.
И не могу подсчитать, сколько эпох миновало с тех пор, как мы сдались.
Все эти повторы тают позади нас. Все эти гибриды, послелюди и бессмертные, боги и впавшие в оцепенение пещерные жители, запертые в магических и непостижимых для них «колесницах»… сколько их было? И никто из них ни разу не направил коммуникационный лазер в нашу сторону, чтобы сказать: «Привет, как дела?», или «Знаете, а мы победили Дамасскую болезнь!», или хотя бы «Спасибо, ребята, делайте и дальше ваше нужное дело!».
Ведь мы не какой-нибудь долбаный груз. Мы — хребет вашей проклятой империи. Если бы не мы, вас бы здесь вообще не было.
И еще… мы ваши дети. Какими бы вы ни стали, когда-то вы были такими же, как я. Однажды я вам поверила. Было время, очень давно, когда я всей душой поверила в эту миссию. Так почему же вы нас бросили?

* * *

Итак, новое строительство началось.
На этот раз, открыв глаза, я обнаружила знакомое лицо, которое никогда прежде не видела: парень немного старше двадцати. Физиономия чуть перекошена — слева скулы более плоские, чем справа. Уши слишком большие. Выглядит почти натуральным.
Я не говорила уже тысячу лет. И голос мой звучит как шепот:
— Ты кто?
Я знаю, что спросить должна не об этом. Любой на «Эриофоре» после пробуждения задает иной первый вопрос.
— Я твой, — отвечает он. Вот так дела… Выходит, я — мать.
Мне хочется это обдумать, но парень не дает мне такой возможности:
— По графику тебя не следовало будить, но шимпу понадобились дополнительные руки. На очередной стройке возникла ситуация.
Значит, шимп все еще у руля. Как всегда. Миссия продолжается.
— Ситуация? — переспрашиваю я.
— Возможно, сценарий контакта.
Интересно, когда он был рожден? И думал ли когда-нибудь обо мне — до сегодняшнего дня?
Этого он мне не говорит. Сообщает лишь:
— Впереди звезда. В половине светового года. Шимп думает, что она разговаривает с нами. В любом случае, — мой сын пожимает плечами, — торопиться некуда. Еще куча времени.
Я киваю, но он медлит. Он ждет тот самый Вопрос, но я уже вижу на его лице нечто вроде ответа. Наши помощники должны быть неиспорченными, созданными из безупречных генов, укрытых глубоко внутри железно-базальтовой обшивки «Эри», где им не угрожает смертоносный радиационный ливень «фиолетового смещения». И все же у этого парня есть дефекты. Я вижу их на его лице. Вижу, как крошечные пары нуклеотидов в хромосомах резонируют от микроуровня к макроуровню и делают его чуточку неисправным. Выглядит он так, как будто вырос на планете. И как будто его родителей всю жизнь лупил ничем не смягченный солнечный свет.
Насколько же далеко мы уже оказались, если даже наши безупречные строительные блоки настолько поизносились? Сколько времени у нас на это ушло? И как долго я была мертва?
«Как долго?» Это и есть первый вопрос, который задают все.
Но прошло уже столько времени, что я не хочу это знать.

* * *

Когда я прихожу на мостик, он одиноко сидит возле объемного тактического дисплея, который мы называем Баком. Глаза у него полны пиктограмм и траекторий. Кажется, я вижу в них и кусочек себя.
— Не расслышала твоего имени, — говорю я, хотя уже заглянула в корабельный манифест. Мы только что впервые увиделись, а я уже лгу.
— Дикс. — Он не сводит глаз с Бака.
Ему больше десяти тысяч лет. Из них он прожил около двадцати. Мне хотелось бы узнать, много ли ему известно, с кем он познакомился за эти жалкие два десятилетия: видел ли он Ишмаэля или Конни? Известно ему, удалось ли Санчесу уладить свой конфликт с бессмертием?
Я хочу знать, но не спрашиваю. Таковы правила.
Оглядываюсь:
— Мы только вдвоем?
Дикс кивает:
— Пока вдвоем. Если понадобится, разбудим еще. Но…
Он замолкает.
— Что?
— Ничего.
Я сажусь рядом с ним возле Бака. Там висят просвечивающиеся клубы и полосы, похожие на замерзший дым с цветовой кодировкой. Мы на краю облака молекулярной пыли. Оно теплое, полуорганическое, там много разных веществ. Формальдегид, этиленгликоль, обычные пребиотики — строительные блоки для создания сложных органических молекул. Хорошее место для быстрой стройки. В центре Бака тускло светится красный карлик. Шимп назвал его DHF428 по причинам, которые меня давно перестали заботить.
— Рассказывай, что к чему, — говорю я.
Он бросает на меня нетерпеливый, даже раздраженный взгляд:
— И ты тоже?
— Ты о чем?
— Как и другие. На других стройках. Шимп может просто выдать все данные, но они все время хотели говорить.
Черт, его линк все еще активен. Он подключен.
Я выдавливаю улыбку:
— Просто культурная традиция, наверное. Мы о многом говорим, это нам помогает… снова воссоединиться. После таких длительных отключений.
— Но это же так медленно, — жалуется Дикс.
Он не знает. Почему он не знает?
— У нас еще половина светового года, — напоминаю я. — Мы куда-то торопимся?
Уголок его рта дергается.
— Фоны вылетели по графику. — После его команды в Баке возникает сгусток фиолетовых искорок, они в пяти триллионах километров перед нами. — По большей части все еще сосут пыль, но им повезло: нашли пару больших астероидов, и перерабатывающие установки рано запустились. Первые компоненты уже выделены. Но потом шимп заметил эти флуктуации солнечного излучения, в основном в инфракрасной области, но на границе видимого спектра. — Картинка в Баке мигает: пошла ускоренная запись изображения звезды.
И точно, она мигает.
— По-моему, интервалы между вспышками не случайные.
Дикс чуть наклонил голову, не совсем кивнув.
— Выведи динамику во времени. — Я так и не смогла избавиться от привычки слегка повышать голос, обращаясь к шимпу. Искин послушно (вот что самое смешное) убрал космический ландшафт и заменил его на



— Повторяющаяся последовательность, — сообщил Дикс. — Яркость самих вспышек не меняется, но интервалы между ними возрастают в логарифмической зависимости, с циклом в 92,6 секунды. Каждый цикл начинается при 13,2 километра в секунду и со временем деградирует.
— А нет ли вероятности, что это природное явление? Маленькая черная дыра, болтающаяся возле центра звезды… или что-то в этом роде?
Дикс как-то нелепо тряхнул головой, изобразив отрицание:
— Но сигнал слишком прост, чтобы содержать много информации. На реальный диалог не похоже. Скорее… на крик.
Отчасти он прав. Много информации там быть не может, но ее достаточно. Например: мы умные. Мы достаточно могучие, чтобы управлять яркостью целой чертовой звезды.
Возможно, здесь все же не очень удачное место для строительства.
Я поджимаю губы.
— Звезда подает нам сигнал. Ты это хотел сказать.
— Может быть. Подает сигнал кому-то. Но он слишком простой для «розеттского» сигнала. Это не сжатый архив, он не может сам себя распаковать. Это не последовательность чисел Бонферрони или Фибоначчи, не число пи. И даже не таблица умножения. Не за что зацепиться.
Но все же это разумный сигнал.
— Нужно больше информации, — говорит Дикс, проявив себя повелителем ослепительно очевидного.
— Фоны, — киваю я.
— Э-э… при чем тут они?
— Мы расположим их в виде массива. Используем много плохих глаз для имитации одного хорошего. Это быстрее, чем запустить туда обсерваторию на большой скорости или изготовить ее на месте.
Его глаза расширяются. На мгновение он выглядит почти напуганным, непонятно почему. Но этот момент проходит, и он снова делает нелепое движение головой:
— Это отвлечет слишком много ресурсов от строительства, так ведь?
— Отвлечет, — соглашается шимп.
Мне хочется фыркнуть, но я сдерживаюсь:
— Если тебя настолько заботит соответствие контрольным точкам нашей стройки, шимп, то оцени потенциальную угрозу, создаваемую неизвестным разумом, достаточно могущественным, чтобы контролировать энергетическую отдачу целой звезды.
— Не могу, — признает он. — У меня недостаточно информации.
— У тебя вообще нет информации. О чем-то таком, что может при желании остановить всю нашу миссию. Так что, может быть, тебе следовало бы что-то разузнать.
— Хорошо. Фоны перепрограммированы.
Подтверждение высвечивается на переборке — сложная последовательность танцевальных инструкций, которую «Эри» только что выстрелил в пустоту. Через шесть месяцев сотни фонов — самовоспроизводящихся роботов — станцуют вальс и выстроятся в импровизированную наблюдательную решетку. Еще через четыре месяца у нас может появиться для обсуждения нечто более веское, чем вакуум.
Дикс смотрит на меня так, словно я только что произнесла магическое заклинание.
— Шимп может управлять кораблем, — говорю я ему, — но он до омерзения тупой. Иногда нужно просто сказать ему, что делать.
Он выглядит слегка обиженным, но под обидой безошибочно угадывается удивление. Он этого не знает. Он не знает.
Кто, черт побери, растил его все это время? И чья это проблема? Не моя.
— Разбуди меня через десять месяцев, — говорю я.

* * *

Он словно никуда не уходил. Я снова прихожу на мостик, а он уже там, смотрит на тактический дисплей. DHF428 заполняет Бак — разбухший красный глаз, который превращает лицо моего сына в маску дьявола.
Он бросает на меня краткий взгляд. Глаза расширены, пальцы подергиваются, словно через них пропускают ток.
— Фоны ее не видят.
Я еще не совсем отошла после сна.
— Не видят что?
— Последовательность! — голос у него на грани паники. Он покачивается вперед-назад, перемещает вес с ноги на ногу.
— Покажи.
Дисплей разделяется пополам. Теперь передо мной светятся два клонированных красных карлика, размером с оба моих кулака каждый. Слева он такой, каким его видит «Эри»: DHF428 по-прежнему мигает, как он это делал (предположительно) все последние десять месяцев. Справа — композитное изображение, переданное составным глазом: интерферометрическая решетка, построенная из множества точно расположенных фонов, все их рудиментарные глаза теперь распределены слоями и совместно выдают картинку, близкую к высокому разрешению. С обеих сторон контраст усилен так, чтобы бесконечное подмигивание красного карлика стало видно невооруженному человеческому глазу.
Но только подмигивание видно лишь в левой части дисплея. Справа звезда светится ровно, как свечка.
— Шимп, возможно ли, что чувствительности решетки недостаточно, чтобы увидеть эти флуктуации?
— Нет.
— Хм-м… — Я стараюсь представить какую-нибудь причину, из-за которой шимп мог солгать.
— Какая-то бессмыслица, — жалуется сын.
— Смысл есть, — бормочу я, — если мигает не звезда.
— Но она мигает… Ты же это видишь… погоди, ты хочешь сказать, что есть нечто позади фонов? Между… между ними и нами?
— Угу.
— Какой-то фильтр. — Дикс немного успокаивается. — Но разве мы его не увидели бы? Разве фоны не наткнулись бы на него, следуя к звезде?
Я перехожу на командный голос, каким общаюсь с шимпом:
— Какое сейчас поле зрения у курсового телескопа «Эри»?
— Восемнадцать микроградусов, — отвечает шимп. — При текущем расстоянии до звезды поперечник конуса составляет 3,34 световой секунды.
— Увеличь до ста световых секунд.
Изображение разбухает, уничтожая прежнее, разделенное на две части. На мгновение звезда снова заполняет Бак, окрашивая все на мостике в темно-красные тона. Затем съеживается, точно съедаемая изнутри.
Я замечаю какую-то нечеткость картинки.
— Можешь убрать этот шум?
— Это не шум, — сообщает шимп. — Это пыль и молекулярный газ.
Я удивленно моргаю.
— Какая у него плотность?
— Сто тысяч атомов на кубометр. На два порядка больше туманности.
— Почему он такой плотный? — Мы наверняка заметили бы любое небесное тело, достаточно массивное, чтобы удерживать возле себя столько материала.
— Не знаю, — признается шимп.
У меня возникает тошнотворное ощущение, что мне известен ответ.
— Настрой поле зрения на пятьсот световых секунд. Повысь усиление условных цветов в ближней инфракрасной области.
Космос в Баке становится зловеще темным. Крошечное солнце в центре, теперь размером с ноготь, сияет с возросшей яркостью: раскаленная жемчужина в мутной воде.
— Тысяча световых секунд, — командую я.
— Вот оно, — шепчет Дикс.
Края Бака теперь вновь по праву занимает дальний космос: темный, чистый, первозданный. DHF428 располагается в центре тусклой сфероидной завесы. На такие иногда натыкаешься — это ненужные ошметки звезды-спутника, чьи конвульсии извергают газы и излучение на световые годы. Но 428 — не останки новой звезды. Это красный карлик, безмятежный и мирный, звезда среднего возраста. Ничем не примечательная.
Если не считать того факта, что она сидит точно в центре разреженного газового пузыря диаметром 1,4 астрономической единицы, то есть 210 миллионов километров. И того, что этот пузырь постепенно не рассеялся, не растаял в космической ночи. Нет, если отбросить вероятность серьезной неисправности дисплея, то получается, что эта небольшая сферическая туманность расширилась от центра до диаметра примерно в триста пятьдесят световых секунд, а затем просто остановилась, и границы ее намного более четкие, чем на то имеет право природное явление.
Впервые за тысячу лет я жалею, что не подключена к компьютеру нейронным шунтом. У меня уходит целая вечность, чтобы набрать движениями глаз параметры поиска на клавиатуре в голове и получить ответы, которые мне уже известны.
Компьютер выдает цифры.
— Шимп, повысь яркость условных цветов для волн 335, 500 и 800 нанометров.
Ореол вокруг 428 вспыхивает, как крылышко стрекозы на солнце. Как радужный мыльный пузырь.
— Оно прекрасно, — шепчет мой пораженный сын.
— Оно способно к фотосинтезу, — сообщаю я.

* * *

Судя по спектру, феофитин и эумеланин [

прим.

Феофитин — разновидность хлорофилла, в молекуле которого отсутствует центральный ион магния. Встречается у пурпурных бактерий, в которых работает аналогично хлорофиллу в растениях. Эумеланин — коричнево-черный пигмент, широко распространенный в растительных и животных тканях, а также у простейших. Он определяет окраску кожи и волос. Меланин поглощает УФ-лучи и тем самым защищает ткани глубоких слоев кожи от лучевого повреждения. Другой недавно обнаруженной функцией является усвоение УФ-излучения для обеспечения жизнедеятельности].Есть даже следы какой-то разновидности пигмента Кейпера на основе свинца, поглощающего рентгеновское излучение в пикометровом диапазоне. Шимп выдвинул гипотезу «хроматофора» [

прим.

Хроматофор — клетка, в состав которой входит пигмент.]: ветвящихся клеток с маленькими гранулами пигмента внутри, как с частичками угольной пыли. Если сгруппировать эти частички, то клетка фактически будет прозрачной, а если распределить их по цитоплазме, то вся структура потемнеет, станет ослаблять электромагнитное излучение, проходящее сквозь нее сзади. Очевидно, на Земле были животные с такими клетками. Они могли менять окраску, сливаться с окружающим фоном и так далее.
— Значит, вокруг этой звезды есть мембрана… или живая ткань, — говорю я, пытаясь усвоить новую концепцию. — Мясной пузырь. Вокруг целой чертовой звезды.
— Да, — соглашается шимп.
— Но это же… Господи, какая же у него должна быть толщина?
— Не более двух миллиметров. Вероятно, меньше.
— Почему?
— Если бы он был намного толще, то стал бы заметнее в видимом спектре. И «фон Нейманы»[

прим.

Джон фон Нейман (1903–1957) — венгеро-американский математик, сделавший важный вклад в квантовую физику, квантовую логику, функциональный анализ, теорию множеств, информатику, экономику и другие отрасли науки. В частности, он тщательно исследовал идею самовоспроизводящихся машин, которые назвал «универсальными сборщиками» и которые часто упоминаются как «машины фон Неймана». Теоретически, самовоспроизводящийся космический корабль может быть послан в соседнюю звездную систему, где он будет добывать полезные ископаемые, чтобы создавать свои точные копии. Затем эти копии отправляются в другие звездные системы, повторяя процесс. Здесь такие самовоспроизводящиеся устройства называются «фоны» и используются для создания порталов.] обнаружили бы его, когда наткнулись.
— Но при условии, что эти… клетки, я полагаю… подобны нашим.
— Пигменты такие же, остальное тоже может быть похожим.
Но не слишком похожим. Никакой обычный ген в такой среде не продержится и двух секунд. Не говоря уже о каком-то чудесном растворителе, который эта штуковина должна использовать в роли антифриза…
— Ладно, тогда давайте будем консервативны. Допустим, средняя толщина — миллиметр. Плотность примем равной плотности воды. Какова масса пузыря?
— 1,4 йотаграмма, — почти в унисон отвечают Дикс и шимп.
— Это будет… э-э…
— Половина массы Меркурия, — охотно подсказывает шимп.
Я присвистываю.
— И это один организм?
— Пока не знаю.
— У него есть органические пигменты. Он разговаривает, черт побери! Он разумный.
— Большая часть циклических эманаций живых существ есть простые биоритмы, — отмечает шимп. — Это не информативные сигналы.
Я игнорирую его и обращаюсь к Диксу:
— Предположи, что это сигнал.
Он хмурится:
— Шимп говорит…
— Предположи. Пусти в ход воображение.
Достучаться до него не получается. Он какой-то нервный. Я понимаю, что он часто выглядит таким.
— Если кто-то тебе сигналит, — говорю я, — что ты станешь делать?
— Сигналить… — на лице смущение, и где-то в голове замыкаются контакты, — …в ответ?
Мой сын — идиот.
— И если входной сигнал имеет вид систематических изменений яркости света, то как…
— Использовать импульсные лазеры: настроить на попеременную выдачу импульсов с длиной волны 700 и 3000 нанометров. Мощность переменного сигнала можно повысить до экзаватт, не подвергая опасности наши радиаторы; после дифракции получится около тысячи ватт на квадратный метр. А это намного превосходит порог обнаружения для любого устройства, способного детектировать тепловое излучение красного карлика. Содержание сигнала не имеет значения. Если это просто крик. Ответный крик. Проверка на эхо.
Ладно, значит, мой сын — идиот, но с гениальностью в узкой области. Но он все еще выглядит унылым:
— Но ведь шимп сказал, что в сигнале нет реальной информации…
Дикс принимает мое молчание за амнезию.
— Он слишком простой, помнишь? Просто цепочка щелчков, — замечает он.
Я качаю головой. В этом сигнале больше информации, чем шимп способен вообразить. Шимп очень многого не знает. И меньше всего я хочу, чтобы этот ребенок начал прислушиваться к его советам, смотреть на него, как на равного или, боже упаси, как на ментора.
О, шимп достаточно умен, чтобы доставлять нас от одной звезды к другой. Достаточно много знает, чтобы мгновенно вычислять шестидесятизначные простые числа. И даже способен на грубые импровизации, если экипаж слишком отклонится от поставленных задач.
У него не хватило ума распознать увиденный сигнал бедствия.
— Это кривая торможения, — говорю я им. — Сигнал замедляется. Снова и снова. Это и есть послание.
Стоп. Стоп. Стоп. Стоп.
И я думаю, что оно предназначено только нам.

* * *

Мы кричим в ответ. Почему бы и нет? А потом засыпаем снова, потому что какой смысл бодрствовать допоздна? Неважно, обладает ли это огромное существо настоящим разумом — наш ответ будет лететь к нему десять миллионов секунд. И пройдет еще не менее семи миллионов, пока мы получим какой-либо отклик, если он сумеет его послать.
На это время вполне можно залечь в склеп. Отключить все желания и дурные предчувствия, сберечь оставшуюся жизнь для реально важных моментов. Отгородиться от этого тактического искусственного интеллекта и от этого щенка с влажными глазами, который смотрит на меня так, как будто я какая-то волшебница и вот-вот исчезну в облачке дыма. Он открывает рот, чтобы заговорить, а я отворачиваюсь и торопливо проваливаюсь в забытье.
Но настраиваю будильник так, чтобы проснуться в одиночестве.
Некоторое время я нежусь в гробу, благодарная за мелкие и древние победы. Мертвый и потемневший глаз шимпа смотрит с потолка; за все эти миллионы лет никто не соскреб с линзы углеродную замазку. Это своего рода трофей, сувенир ранних дней нашей бурной Великой Схватки.
Все еще есть нечто — утешительное, полагаю, — в этом слепом и бесконечном взгляде. Мне не хочется выходить туда, где шимпу не прижгли нервы столь тщательно. Сама знаю, что это по-детски. Проклятая штуковина уже знает, что я проснулась: пусть даже она здесь глухая, слепая и бессильная, но невозможно замаскировать энергию, которую склеп сосет во время оттаивания. И толпа размахивающих дубинками роботов не поджидает меня, чтобы поколотить, как только я выйду. Сейчас у нас эпоха разрядки напряженности, в конце концов. Схватка продолжается, но война стала холодной; теперь мы лишь совершаем привычные действия и бряцаем цепями, наподобие супругов с большим стажем, обреченных ненавидеть друг друга до конца времен.
После всех этих атак и контратак мы поняли истину: мы нужны друг другу.
Поэтому я отмываю волосы от запаха тухлых яиц и выхожу в безмолвные пустые коридоры «Эри». Само собой, враг уже поджидает меня в темноте, включает свет передо мной и выключает позади, но это не нарушает тишины.
Дикс.
Какой-то он странный. Не стоит, конечно, ожидать, что тот, кто родился и вырос на «Эриофоре», будет архетипом ментального здоровья, но Дикс даже не знает, на чьей он стороне. Похоже, он даже не знает, что ему надо выбрать одну из сторон. Впечатление такое, как будто он прочитал исходные документы нашей миссии и воспринял их всерьез, поверил в буквальную истину древних свитков: Млекопитающие и Машины, работающие вместе век за веком и исследующие Вселенную! Объединенные! Сильные! Отодвинем границу неизведанного!
Тьфу!
Кто бы его ни вырастил, они не очень старались. Не могу их за это винить: мало приятного, когда во время очередной стройки под ногами вертится ребенок, к тому же никого из нас не отбирали за родительские таланты. Даже если подгузники меняет робот, а инфозагрузку обеспечивает виртуальная реальность, социализация малыша никому не покажется приятным занятием. Я бы, наверное, просто вышвырнула мелкого ублюдка через шлюз.
Но даже я вырастила бы его иным.
Что-то изменилось, пока меня не было. Может быть, война снова разгорелась, вошла в новую фазу. Этот дергающийся парнишка выпал из круга не просто так. Интересно, по какой причине?
А не все ли равно?
Я прихожу в свою каюту, балую себя дармовым обедом — и к черту диету. Через три часа после возвращения к жизни я уже расслабляюсь в кают-компании правого борта.
— Шимп.
— Ты рано проснулась, — произносит он в конце концов.
Это так. Наш ответный крик еще даже не долетел до места назначения. И нет реальных шансов получить новую информацию еще месяца два как минимум.
— Выведи картинку с носовых камер, — приказываю я.
DHF428 подмигивает мне из центра помещения: стоп, стоп, стоп.
Может быть. Или, возможно, прав шимп, и это всего лишь чистая физиология. И в этом бесконечном цикле информации не больше, чем в сердечном ритме.
Но все же есть там некая структура внутри структуры, какое-то мерцание в этом подмигивании. Из-за него у меня чешутся мозги.
— Замедли скорость, — приказываю я. — В сто раз.
Это действительно мигание. Диск DHF428 не темнеет равномерно, он заслоняется. Как будто по поверхности звезды справа налево проходит огромное веко.
— В тысячу раз.
Шимп назвал их «хроматофоры». Но они открываются и закрываются не все сразу. Затемнение перемещается по мембране волнами. В голове выскакивает термин: «задержка».
— Шимп, эти пигментные волны… С какой скоростью они перемещаются?
— Примерно пятьдесят девять тысяч километров в секунду. Скорость прохождения сигнала по нервам. Скорость мысли.
И если эта штука думает, то у нее есть логические элементы, синапсы… то она представляет собой какого-то рода сеть. И если она достаточно большая, то в ее центре обретается «эго». Как у меня, как у Дикса. Даже как у шимпа. (Вот почему я занималась самообразованием по этой теме — в ранние бурные дни наших отношений. Знай своего врага, и все такое.)
Хитрость насчет «эго» вот в чем: оно может существовать лишь в пределах одной десятой секунды от всех своих частей. Когда нас размазывают слишком тонко, когда кто-нибудь расщепляет ваш мозг посередине, скажем, перерезает толстую нейронную трубу, и половинкам мозга приходится общаться длинным обходным путем; когда нейронная архитектура расплывается за некую критическую точку, а сигналу на прохождение из точки А в точку Б требуется намного больше времени, — то наша система… как бы это назвать… декогерирует. Две половинки вашего мозга становятся разными людьми с разными вкусами, разными целями, разными самоощущениями.
«Я» разбивается на «мы».
И это правило распространяется не только на людей, или на млекопитающих, или на всех живых существ на Земле. Это правило относится к любой схеме, обрабатывающей информацию, и оно столь же применимо к существам, которых нам только предстоит встретить, как и к тем, кого мы уже оставили позади.
Пятьдесят девять тысяч километров в секунду, как сказал шимп. Насколько далеко может переместиться сигнал по такой мембране за десятую долю секунды? Насколько тонко это «я» размазано по небесам?
Плоть огромна, плоть невообразима. Но дух…
Черт!
— Шимп, исходя из средней плотности нейронов в человеческом мозге, рассчитай количество синапсов в сферической пленке нейронов толщиной один миллиметр и диаметром 5892 километра.
— Два, умноженное на десять в двадцать седьмой степени.
Я запрашиваю базу данных, какова проекция разума, растянутого по площади в тридцать миллионов квадратных километров: два квадрильона [

прим.

Есть два варианта квадрильона: математический — миллион в четвертой степени (единица с 24 нулями) и американский — тысяча в пятой степени (единица с 15 нулями). Поскольку автор американец, логично предположить, что он имел в виду второе.] человеческих мозгов.
Конечно, та материя, которую эта штуковина использует в качестве нейронов, должна быть упакована гораздо менее плотно, чем у нас в головах. Давайте будем сверхконсервативны и предположим, что она обладает лишь одной тысячной вычислительной способности человеческого мозга. Это будет…
Ладно, пусть у нее будет лишь одна десятитысячная от нашей плотности синапсов, и получается…
Одна стотысячная. Это самый жиденький туман из мыслящего мяса. Если сделать еще меньше, моя гипотеза совсем потеряет право на существование.
Но и при таком допущении все равно получается двадцать миллиардов мозгов.
Двадцать миллиардов.
Даже не знаю, что и подумать. Это не просто инопланетянин.
Но я еще не совсем готова поверить в богов.

* * *

Я сворачиваю за угол и натыкаюсь на Дикса, стоящего, наподобие голема, посреди моей гостиной. Я подскакиваю на метр.
— Какого черта ты здесь делаешь?
Кажется, он удивлен моей реакцией.
— Хотел… поговорить, — отвечает он после паузы.
— Никогда не заходи к кому-либо домой без приглашения!
Он отступает на шаг, бормочет, запинаясь:
— Хотел… хотел…
— Поговорить. И это надо делать в публичном месте. На мостике, или в кают-компании, или… если на то пошло, ты мог со мной просто связаться.
— Но ты сказала, — нерешительно оправдывается он, — что хочешь разговаривать лицом к лицу. Сказала, что это культурная традиция.
Да, говорила. Но только не здесь. Это мой дом, мои личные владения. Отсутствие замков в дверях — это мера безопасности, а не приглашение войти в мой дом, и поджидать меня, и стоять тут, как какая-то мебель…
— И вообще, почему ты не спишь? — рявкаю я. — Нам еще два месяца не было смысла просыпаться.
— Попросил шимпа разбудить меня, когда ты проснешься.
Проклятая машина…
— А ты почему не спишь? — спрашивает он, не собираясь уходить.
Я вздыхаю, мысленно признаю свое поражение и изобретаю подходящее оправдание:
— Просто хотела разобраться с предварительными данными. — Подразумеваемое «одна» должно быть очевидным.
— Выяснила что-нибудь?
Очевидно: нет. Я решаю еще немного потянуть время.
— Похоже, мы разговариваем с… назовем его Островом. Диаметром почти шесть тысяч километров. Во всяком случае, такова его мыслящая часть. Окружающая его мембрана почти пуста. То есть все это живое. Оно способно к фотосинтезу или к чему-то подобному. Думаю, оно питается. Только не знаю чем.
— Молекулярное облако, — предполагает Дикс. — Повсюду органические соединения. Кроме того, оно концентрирует вещество внутри оболочки.
Я пожимаю плечами:
— Вообще-то, у мозга есть предельный размер, но эта штуковина огромная, и такое…
— Маловероятно, — бормочет он почти себе под нос.
Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него. Мое настроение резко меняется.
— Что ты имеешь в виду?
— Площадь Острова двадцать восемь миллионов квадратных километров? А площадь всей сферы семь квинтиллионов. И Остров случайно оказался между нами и звездой, тогда вероятность такого — один к пятидесяти миллиардам.
— Продолжай.
— Э-э… такое просто невероятно.
Я закрываю глаза.
— Как ты можешь быть и настолько умным, чтобы мгновенно делать в голове подобные вычисления, и настолько тупым, чтобы не видеть очевидных выводов?
Опять этот панический взгляд животного на бойне:
— Не видеть… Я не…
— Это действительно невероятно. Астрономически невероятно, что мы случайно увидели единственное разумное пятно на сфере диаметром полторы астрономические единицы. А это значит…
Он молчит. Меня смешит недоумение на его лице. Мне хочется его ударить.
Наконец на нем вспыхивает догадка:
— Значит… там не один Остров! Ого! Там много Островов!
И это существо — член нашей команды. Когда-нибудь от него почти наверняка будет зависеть моя жизнь.
Кстати, страшная мысль. И я стараюсь пока о ней забыть.
— Наверное, там целая популяция таких существ, разбросанных по всей мембране, наподобие цист. Шимп не знает, сколько именно, но мы принимаем сигнал только от одного. Значит, они могут быть далеко друг от друга.
Он снова хмурится, но теперь уже как-то иначе:
— Почему шимп?
— Ты о чем?
— Почему ты называешь его шимп?
— Мы называем его шимп. — Потому что первый шаг, чтобы очеловечить что-то, — дать ему имя.
— Я справлялся. Это сокращение от «шимпанзе». Глупое животное.
— А по-моему, шимпанзе считались довольно умными, — вспоминаю я.
— Но не такими, как мы. Они даже не умели говорить. А шимп может говорить. И он намного умнее тех животных. Такое имя — оскорбление.
— А тебе-то какое дело?
Он лишь смотрит в ответ. Я развожу руки.
— Ладно, он не шимп. Мы так зовем его, потому что у него примерно такое же количество синапсов.
— Значит, вы дали ему маленький мозг, а потом все время жалуетесь на его тупость?
Мое терпение вот-вот кончится.
— Тебе есть что сказать или ты лишь бессмысленно выделяешь углекислый газ?..
— Почему его не сделали умнее?
— Потому что нельзя предсказать поведение системы более сложной, чем ты сам. И если ты хочешь, чтобы проект остался на рельсах и после того, как тебя не станет, ты не вручишь бразды правления тому, у кого гарантированно появятся собственные планы. — Боже праведный, неужели никто не удосужился рассказать ему о законе Эшби? [

прим.

Закон Эшби (закон необходимого разнообразия). Сформулирован Уильямом Россом Эшби (William Ross Ashby, 1903–1972), английским психиатром, специалистом по кибернетике, пионером в исследовании сложных систем. Одна из формулировок этого закона звучит так: «Чтобы управление системой было возможно, разнообразие управляющих действий должно быть не меньше возмущений на входе в систему».]
— Значит, его подвергли лоботомии, — сказал Дикс, чуть помолчав.
— Нет. Его не сделали тупым. Его создали тупым.
— Может быть, умнее, чем ты думаешь. Ты настолько умнее, у тебя свои планы, так как вышло, что он все еще контролирует ситуацию?
— Не льсти себе, — бросаю я.
— Что?
Я позволяю себе мрачно улыбнуться:
— Ты лишь выполняешь приказы нескольких других систем, намного более сложных, чем ты. — Надо отдать должное и им: хотя они и мертвы уже миллионы лет, эти проклятые админы проекта все еще дергают за веревочки.
— Ничего не понимаю… Я выполняю?..
— Извини, дорогой. — Я мило улыбаюсь своему идиоту-отпрыску. — Я не с тобой разговариваю. А с тварью, которая заставляет все эти звуки исходить из твоего рта.
Дикс становится белее моего нижнего белья. Я отбрасываю притворство:
— Ты что себе вообразил, шимп? Что ты сможешь послать этого щенка вторгнуться в мой дом, а я этого не замечу?
— Нет… это я, — бормочет Дикс. — Это я говорю.
— Он тебя натаскивает. Ты хотя бы знаешь, что такое «лоботомия»? — Я с отвращением встряхиваю головой. — Ты думаешь, я забыла, как работает интерфейс, только потому что мы сожгли свои каналы прямой связи с компьютером? — На его лице начинает возникать карикатура на удивление. — О, даже не пытайся. Ты не спал и во время других строек, поэтому должен это знать. И ты осведомлен, что мы отключили и интерфейсы в своих каютах, иначе не пришел бы шпионить. И твой господин и повелитель ничего не может с этим поделать, потому что нуждается в нас, и поэтому мы достигли состояния, которое можно назвать договоренностью.
Я не кричу. Тон у меня ледяной, но голос ровный. И все же Дикс почти съеживается.
Я понимаю, что тут для меня открывается некая возможность. Я слегка оттаиваю и мягко произношу:
— Знаешь, ты ведь тоже можешь это сделать. Сожги свой линк. Я даже разрешу тебе заглянуть сюда потом, если захочешь. Просто поговорить. Но только не с этой штукой в голове.
На его лице паника, и, против всех ожиданий, это едва не разбивает мне сердце.
— Не могу, — умоляюще бормочет он. — Как я буду что-то узнавать, как буду учиться? Ведь наша миссия…
Я честно не знаю, кто из них говорит, поэтому отвечаю обоим:
— Нашу миссию можно выполнять разными способами. И у нас более чем достаточно времени, чтобы испробовать все. А Дикса я буду рада видеть, когда он окажется один.
Они делают шаг ко мне. Еще шаг. Рука, подрагивая, протягивается вперед, а на кособоком лице появляется непонятное выражение.
— Но я твой сын, — говорят они. Я даже не снисхожу до отрицания.
— Убирайтесь из моего дома!

* * *

Человек-перископ. Троянский Дикс. Это что-то новое.
Прежде, в периоды нашего бодрствования, шимп никогда не осмеливался на такое проникновение. Обычно он ждал, пока мы все уснем, и лишь потом вторгался на наши территории. Я представляю специально изготовленных роботов, которых никогда не видели глаза человека, собранных в долгие темные тысячелетия между стройками. Вижу, как они перетряхивают выдвижные ящички и шарят за зеркалами, просвечивают переборки рентгеном и ультразвуком. Терпеливо, миллиметр за миллиметром, обыскивают катакомбы «Эриофоры» в поисках любых секретов, которые мы могли бы послать друг другу сквозь время.
Прямых доказательств этому нет. Мы оставляли индикаторные проводки и разные сигнальные штучки, чтобы предупредить о возможном проникновении, однако нет признаков, что к ним прикасались. Хотя это, конечно, ничего не значит. Может, шимп и тупой, но он еще и коварный, а миллиона лет более чем достаточно, чтобы перепробовать все способы слежки, используя незамысловатую грубую силу. Задокументировать каждую пылинку, совершить свои безобразия, а потом вернуть все на исходные места.
Мы слишком умны, чтобы рисковать и обмениваться посланиями во времени. Никаких шифрованных стратегий, любовных писем или болтливых открыток с космическими видами. Мы держим все это в головах, куда враг не проберется. Наше неписаное правило: не разговаривать. Единственное исключение — беседы наедине.
Бесконечные идиотские игры. Я иногда почти забываю, из-за чего мы пререкаемся. Все причины кажутся такими тривиальными сейчас, когда я увидела бессмертное существо.
Может быть, для вас это ничего не значит. Бессмертие, наверное, для вас уже древняя новость. Но я даже вообразить его не могу, хотя прожила дольше многих звезд и планет. У меня есть только моменты: двести или триста лет, которые надо растянуть на срок существования Вселенной. Я могу стать свидетелем любой точки во времени (или любой из сотен тысяч), если нашинкую свою жизнь достаточно тонко — но я никогда не увижу всё. Никогда не увижу даже доли всего.
Моя жизнь закончится. Я должна выбирать.
Когда приходишь к полному осознанию заключенной сделки — после десяти или пятнадцати строек, когда совершенный обмен покидает пределы только лишь знания и глубоко, как раковая опухоль, проникает тебе в кости, — становишься скрягой. Ты ничего не можешь с этим поделать. Моменты бодрствования ты сводишь к жесточайшему минимуму: только-только чтобы хватило для завершения стройки, спланировать очередной ответный ход против шимпа — совсем чуть-чуть (если ты еще не лишился потребности в человеческом контакте) на секс, объятия и толику человеческого комфорта на фоне бесконечной темноты за бортом. А потом ты торопишься обратно в склеп, чтобы сохранить остатки человеческой жизни в этом расширяющемся космосе.
У нас было время на образование — для сотни университетских дипломов благодаря лучшей обучающей технике. Я никогда этим не утруждалась. Зачем жечь тонкую свечку моей судьбы ради простого набора фактов, транжирить мою драгоценную, бесконечную и такую короткую жизнь? Только глупец обменяет книжные премудрости на зрелище остатков сверхновой в Кассиопее; пусть даже для того, чтобы увидеть эту чертову туманность, нужно провести обработку ее изображения в условных цветах.
Но теперь… теперь я хочу знать. Это существо, взывающее к нам через пустоту, массивное, как луна, широкое, как звездная система, хрупкое, как крылышко насекомого; я с радостью потрачу часть своей жизни, чтобы узнать его секреты. Как все это работает? Как оно вообще способно жить здесь, на грани абсолютного нуля — и все-таки мыслить? Каким огромным, непостижимым интеллектом оно должно обладать, чтобы увидеть наше приближение за половину светового года, догадаться об особенностях нашего зрения и приборов и послать сигнал, который мы сможем увидеть, а может, и понять?
И что произойдет, если мы пронзим его на скорости в одну пятую от скорости света?
Перед тем как отправиться спать, я просматриваю результаты последних наблюдений, и ответ прежний: почти ничего. Чертова штуковина и так полна дырок. Кометы, астероиды, обычный протопланетный мусор носятся по этой системе, как и по любой другой. Снимки в инфракрасном диапазоне показывают участки медленной дегазации по всему периметру, где более плотные внутренние газы вытекают в жесткий наружный вакуум. Даже если мы пробьем самый центр мыслящего участка, то вряд ли это огромное существо ощутит нечто сильнее булавочного укола. При нашей скорости мы пробьем тонкую миллиметровую мембрану и умчимся дальше, даже не почувствовав ее сопротивления.
И все же. Стоп. Стоп. Стоп.
Остановиться, конечно, нужно не нам. Остановить надо то, что мы строим. Рождение портала происходит яростно и болезненно, как нечто вроде насилия над пространством-временем, при этом выделяется количество гамма- и рентгеновских лучей, сравнимое с микроквазаром. Любое живое существо в пределах белой зоны мгновенно превращается в пепел, даже если было защищено экраном. Вот почему мы никогда не притормаживаем, чтобы сделать снимки.
Во всяком случае, это одна из причин.
Мы не можем остановиться, разумеется. Даже изменение курса почти невозможно, разве что на малейшую долю градуса. «Эри» орлом парит среди звезд, но слушается управления, как свинья на коротком поводке: если изменить курс хотя бы на десятую долю градуса, то при 20 процентах скорости света не избежать серьезных повреждений. А половина градуса и вовсе разорвет нас на части: корабль еще сможет повернуться в новом направлении, но коллапсированная масса в его брюхе полетит прежним курсом и пронзит все окружающие ее структуры, даже не заметив их.
Даже прирученные сингулярности обладают собственным характером. Они плохо воспринимают перемены.

* * *

Мы воскресаем снова, а Остров меняет сигнал.
Он перестал просить стоп, стоп, стоп, едва луч нашего лазера коснулся его передней кромки. Теперь он говорит нечто совершенно другое: по его коже ползут темные черточки, пигментные стрелочки сходятся в направлении внешней фокальной точки, подобно спицам, указывающим на ось колеса. Сама эта точка, расположенная далеко от звезды на заднем фоне, легко вычислялась экстраполяцией стрелок до точки их пересечения в шести световых секундах справа от нас. Было и еще кое-что: тень, примерно круглой формы, ползущая вдоль одной из «спиц», подобно бусине на нитке. Она тоже перемещалась вправо, срывалась с края импровизированного дисплея Острова и бесконечно возрождалась в прежних начальных координатах, чтобы повторить путешествие.
Эти координаты в точности там, где наша текущая траектория пронзит мембрану через четыре месяца. Прищурившийся бог сможет разглядеть на другой стороне кусочки и балки строящегося сооружения — детали огромного тороидного обруча Хокинга, уже принимающего форму.
Послание настолько очевидно, что даже Дикс его видит.
— Хочет, чтобы мы переместили портал… — В его голосе пробивается нечто вроде замешательства. — Но откуда оно знает, что мы его строим?
— Фоны пронзили его по пути к точке сборки, — отмечает шимп. — Оно могло их почувствовать. У него есть фотопигменты. Возможно, оно способно видеть.
— И возможно, оно видит лучше нас, — замечаю я. Даже такая простая, вещь, как камера-обскура, станет прибором, дающим картинку с высоким разрешением, если совместить изображения множества таких камер, разбросанных по площади в тридцать миллионов квадратных километров.
Но Дикс кривится — я его не убедила.
— Ну и что с того, если оно видит кучку работающих фонов. Там лишь набор деталей, и большая часть еще даже не собрана. Откуда оно знает, что мы строим нечто… горячее?
Потому что оно очень-очень умное, глупый ты ребенок. Трудно поверить, что этот организм (хотя «организм», похоже, слишком куцее слово) способен просто-напросто вообразить, как будут соединены эти полуготовые куски. Посмотреть на наши камешки и палочки и точно понять, что из них получится после сборки.
— Может быть, это уже не первые врата, которые оно видит? — предполагает Дикс. — И там уже есть другие?
Я качаю головой:
— Нет, иначе мы бы уже увидели фокусирующие артефакты.
— А вы когда-нибудь уже натыкались на другие порталы?
— Нет. — Мы всегда были одни, все эти тысячелетия. И мы всегда только мчимся дальше.
А потом всегда сбегаем от собственных детей. Я провожу кое-какие подсчеты.
— До осеменения сто восемьдесят два дня. Если начнем действовать немедленно, то нужно будет изменить курс лишь на несколько микрон, чтобы выйти к новым координатам. Все будет в пределах допусков. Но чем дольше мы будем ждать, тем круче придется сворачивать.
— Мы не можем это сделать, — возражает шимп. — Мы пролетим в двух миллионах километров от портала.
— Так перемести портал. Передвинь всю чертову стройку. Перемести обогатительные установки, заводы и астероиды, которые они перерабатывают. Скорости около двухсот метров в секунду более чем хватит, если мы пошлем приказ сейчас. Не нужно будет даже приостанавливать строительство, мы и дальше можем вести стройку «на лету».
— Любой из этих векторов расширит доверительную границу проекта. Это повысит риск ошибки и выведет его за допустимые пределы, не дав никакого выигрыша.
— А как насчет того факта, что у нас прямо по курсу разумное существо?
— Я уже учел в расчетах потенциальное присутствие разумной инопланетной жизни.
— Ладно, во-первых, тут нет ничего потенциального. Эта разумная жизнь уже здесь. И при нашем нынешнем курсе мы проткнем это существо насквозь.
— Мы остаемся в стороне от всех планетных тел, находящихся на орбитах в пределах обитаемой зоны вокруг звезды. Мы не видели в этой системе никаких признаков космических технологий. Текущее расположение стройки отвечает всем критериям сохранения.
— Это потому что те, кто разрабатывал для тебя критерии, не могли представить живую сферу Дайсона![

прим

Гипотетический астроинженерный проект Фримена Дайсона, представляющий собой относительно тонкую сферическую оболочку большого радиуса (порядка радиуса планетных орбит) со звездой в центре. Фримен Дайсон (род. в 1923) — американский физик-теоретик английского происхождения.]— Но я лишь напрасно сотрясаю воздух — и знаю это. Шимп может просчитывать уравнения миллион раз, но если в них некуда вставить нужную переменную величину, то какой в этом толк?
Было время, еще до того как у нас начались конфликты с шимпом, когда нам разрешалось перепрограммировать эти параметры. До того как мы обнаружили, что админы предвидели и такую вещь, как мятеж.
Я пробую другую тактику:
— Оцени потенциал угрозы.
— Нет никаких признаков любой угрозы.
— Взгляни на оценку количества синапсов! Да у этого существа вычислительная мощность на несколько порядков выше, чем у всей цивилизации, пославшей нас сюда. И ты думаешь, что кто-то может быть настолько умным, жить так долго и не научиться при этом защищаться? Мы предполагаем, что оно просит нас переместить портал. А что если это не просьба? Что если оно лишь дает нам шанс пойти на попятный, пока оно не взяло ситуацию в свои руки?
— У него нет рук, — заявляет сидящий напротив меня Дикс. И это даже не дерзость. Иногда он бывает настолько тупой, что мне хочется его избить.
— Может быть, ему и не нужны руки? — возражаю я, стараясь не повышать голос.
— И что оно тогда может? Заморгать нас до смерти? Оружия нет. Оно не в состоянии даже управлять всей мембраной. Слишком мала скорость распространения сигнала.
— Мы не знаем! Вот что я хочу вам вдолбить. Мы даже не пытались что-то выяснить. Мы всего-навсего дорожная бригада, мы присутствуем на месте стройки в виде группы строительных роботов, переделанных для научного исследования. Мы можем выяснить некоторые базовые физические параметры, но не знаем, как это существо думает, какими естественными способами защиты может обладать…
— Что тебе необходимо выяснить? — спрашивает шимп, демонстрируя спокойную рассудительность.
Мы уже не можем выяснить! — хочется заорать мне. У нас есть только то, что мы сейчас знаем! К тому времени, когда фоны на стройке смогут изготовить то, что нам нужно, мы уже пройдем точку необратимости! Пойми наконец, тупая машина, что мы скоро убьем существо, которое умнее всей человеческой истории, а тебе лениво хотя бы переместить нашу трассу на свободное место по соседству?
Но, разумеется, если я это скажу, то шанс Острова на выживание упадет от низкого до нулевого. Поэтому я хватаюсь за единственную оставшуюся соломинку: возможно, достаточно уже имеющихся данных. Если собрать новые не получится, то, может быть, задачу решит анализ?
— Мне нужно время, — говорю я.
— Конечно, — соглашается шимп. — Бери столько времени, сколько нужно.
* * *
Шимпу мало просто убить это существо. Шимп хочет на него еще и плюнуть.
Под предлогом помощи в моем исследовании он пытается вскрыть противоречия Острова, разобрать его на части и заставить их соответствовать притянутым за уши земным прецедентам. Он рассказывает мне о земной бактерии, которая благоденствует при радиационном фоне в 1,5 миллиона рад и смеется над космическим вакуумом. Показывает фотографии неубиваемых малюток-тихоходок, способных свернуться калачиком и заснуть на границе абсолютного нуля, чувствующих себя как дома и в глубоководных океанских разломах, и в космосе. При наличии времени, возможности и первоначального толчка кто знает, насколько далеко смогли бы зайти эти симпатичные маленькие беспозвоночные? Разве не могли они пережить смерть родной планеты, сцепиться, превратиться в существа, живущие колониями? Какая чепуха.
Я пытаюсь узнать все, что могу. Я изучаю алхимию, с помощью которой фотосинтез превращает свет, газ и электроны в живую ткань. Я изучаю физику солнечного ветра, который надувает пузырь, вычисляю нижние уровни метаболизма для формы жизни, фильтрующей органику из космического эфира. Я восхищаюсь скоростью мыслей этого существа: они мчатся по мембране почти так же быстро, как летит «Эри», что на несколько порядков выше скорости нервных импульсов любого млекопитающего. Наверное, тут есть какие-то органические сверхпроводники — нечто такое, что перебрасывает почти без сопротивления замороженные в космической бездне электроны.
Я знакомлюсь с фенотипической пластичностью и нечеткой приспособляемостью — этой основанной на случайностях эволюционной особенностью, позволяющей видам существовать в чужой окружающей среде и проявлять новые черты, которые им никогда не требовались дома. Возможно, именно за счет этого форма жизни, не имеющая естественных врагов, может обзавестись зубами, когтями и готовностью пустить их в ход. Жизнь Острова зависит от его способности убить нас, и я должна отыскать нечто, что делает его угрозой.
Но нахожу лишь нарастающее подозрение, что обречена на неудачу — ибо насилие, как я начинаю понимать, есть феномен планетарный. Планеты — жестокие родители эволюции. Сама их поверхность благоприятствует войнам, концентрации ресурсов в плотно защищенные участки, которые можно завоевать. Сила притяжения вынуждает транжирить энергию на сосудистые системы и скелетные опоры, вести бесконечную оборону против ее попыток расплющить тебя в блин. Сделай один неправильный шаг, спрыгни с чуть более высокого насеста, и вся твоя драгоценная архитектура мгновенно разобьется вдребезги. И даже если тебе повезет в этой борьбе и ты сможешь обзавестись каким-нибудь неуклюжим бронированным каркасом, чтобы выдержать медленное выползание на берег, то долго ли придется ждать, пока планета не притянет какой-нибудь астероид или комету, который рухнет с небес и обнулит твои часы? Стоит ли удивляться нашим убеждениям, что жизнь есть борьба, что нулевая сумма [

прим

Антагонистическая игра или игра с нулевой суммой — термин теории игр. Антагонистической игрой называется некооперативная игра, в которой участвуют два игрока, выигрыши которых противоположны.] была законом Божьим и что будущее принадлежало тем, кто раздавил конкурентов?
Здесь правила совершенно иные. Большая часть космоса спокойна: ни дневных или сезонных циклов, ни ледниковых периодов или глобальных тропиков, ни широких размахов маятника между жарой или холодом, спокойствием или буйством. Предшественники жизни здесь в изобилии: в кометах, на поверхности астероидов, в туманностях, размазанных на сотни световых лет. Молекулярные облака светятся органической химией и жизнетворной радиацией. Их огромные пыльные крылья теплеют в инфракрасных лучах, отфильтровывают жесткое излучение, создают звездные ясли, которые лишь чахлый беженец со дна гравитационного колодца способен назвать смертоносной средой.
Дарвин здесь превращается в абстракцию, некий курьез. Этот Остров обращает в ложь все, что нам когда-либо говорили о механизме жизни. Питаемая солнечной энергией, идеально адаптированная, бессмертная, она не ведет борьбу за существование: где здесь хищники, конкуренты, паразиты? Вся жизнь вокруг этой звезды есть один огромный континуум, один великий акт симбиоза. Природа лишена окровавленных клыков и когтей. Здесь она стала рукой помощи.
Лишенный способностей к насилию, Остров пережил планеты. Не обремененный технологиями, он стал умнее цивилизаций. Он неизмеримо разумнее нас, и он… добрый. Он должен таким быть. С каждым часом я все больше в этом уверена. Как он вообще может представить, что такое враг?
Я вспоминаю, как обзывала его, пока не узнала больше. Мясной пузырь. Циста. Теперь такие слова для меня граничат со святотатством. Я никогда их больше не произнесу.
Кстати, есть и другое выражение, которое подойдет еще точнее, если шимп добьется своего, — убийство на дороге. И чем дольше я смотрю, тем больше боюсь, что проклятая машина права.
Если Остров и способен защищаться, то я не вижу, как именно.
* * *
— Знаешь, «Эриофора» невозможна. Она нарушает законы физики.
Мы сидим в одном из альковов для общения, чуть в стороне от «брюшного хребта» корабля — перерыв после библиотеки. Я решила начать еще раз с основных принципов. Дикс смотрит на меня с понятной смесью недоверия и смущения: мое утверждение почти настолько глупо, что не заслуживает отрицания.
— Это правда, — заверяю я. — Для разгона корабля с такой массой, как у «Эри», особенно для релятивистских скоростей, необходимо слишком много энергии. Примерно как мощность звезды. Люди рассчитали, что если мы вообще когда-нибудь отправимся к звездам, то придется лететь на корабле размером с твой палец. С экипажем из виртуальных личностей, записанных в чипы.
Это звучит бессмысленно даже для Дикса.
— Неправильно. Если нет массы, то нельзя и падать в любом направлении. «Эри» не смог бы даже лететь, будь он настолько маленьким.
— Но предположим, что ты не можешь переместить любую часть этой массы. Нет ни «червоточин», ни туннелей Хиггса — ничего, что могло бы перебросить твое гравитационное поле в направлении полета. Твой центр массы просто сидит… в центре твоей массы.
Дикс дергает головой:
— Но у нас все это есть!
— Конечно, есть. Но очень долго мы этого не знали.
Его нога нервно постукивает по палубе.
— Это история нашего вида, — поясняю я. — Мы думаем, что во всем разобрались, что разгадали все тайны, а потом кто-то натыкается на фактик, не укладывающийся в парадигму. И всякий раз, когда мы пытаемся заклеить трещину, она становится шире, и не успеваем мы опомниться, как все прежние взгляды на мир рушатся. Такое случалось неоднократно. Сегодня масса является ограничением, завтра — необходимостью. Все, что мы считаем известным, меняется, Дикс. И мы вынуждены меняться вместе с ним.
— Но…
— Шимп меняться не может. Правилам, которым он следует, уже десять миллиардов лет, а воображения у него нет совсем, но в этом никто не виноват, просто люди не знали, как иначе поддерживать стабильность нашей миссии длительное время. Они хотели, чтобы все работало, поэтому построили нечто такое, что не может свернуть с заданного пути. Но они также знали, что все меняется, и именно поэтому здесь находимся мы, Дикс. Чтобы решать те проблемы, которые шимп решить не может.
— Чужой, — говорит Дикс.
— Чужой.
— Шимп решит эту проблему.
— Как? Убив его?
— Мы не виноваты, что он оказался у нас на пути.
— Это живое существо, разумное, и убить его только ради расширения империи каких-то инопланетян…
— Человеческой империи. Нашей империи. — Руки Дикса вдруг перестают подергиваться, он встает и замирает с каменной неподвижностью.
— Да что ты можешь знать о людях? — спрашиваю я.
— Я тоже человек!
— Ты долбаный трилобит. Когда-нибудь видел, кто выходит из тех порталов, как только мы их подключаем к сети?
— Обычно никто. — Он замолкает, вспоминая. — Пару раз… однажды вроде бы вышли корабли.
— Так вот, я видела намного больше твоего, и уж поверь, если эти существа и были когда-то людьми, то для них это была переходная фаза.
— Но…
— Дикс… — Я делаю глубокий вдох, пытаюсь вернуться к тому, что хотела сказать. — Послушай, это не твоя вина. Всю информацию ты получаешь от идиота, застрявшего на рельсах. Но мы делаем это не для человечества, не для Земли. Земли больше нет, хоть это ты можешь понять?! Солнце сожгло ее дотла через миллиард лет после нашего отлета. И те, на кого мы работаем, они даже разговаривать с нами не будут.
— Да? Тогда зачем мы это делаем? Почему бы нам не… отказаться?
Он действительно не знает.
— Мы пытались, — говорю я.
— И что же?..
— Но твой шимп отключил систему жизнеобеспечения.
Надо же: сейчас ему нечего ответить.
— Это машина, Дикс. Неужели ты не способен это понять? Он запрограммирован. Он не может измениться.
— Мы тоже машины. Только сделаны из других материалов. Мы запрограммированы. Но мы меняемся.
— Неужели? Когда я в последний раз проверяла, ты настолько присосался к титьке этой обезьяны, что не мог даже отключить свой мозговой линк.
— Но так я учусь! И у меня нет причины это менять.
— А как насчет того, чтобы вести себя как человек, хотя бы изредка? Достигнуть хотя бы небольшого взаимопонимания с людьми, которые могут спасти твою жалкую жизнь, когда ты в следующий раз выйдешь из корабля? Это для тебя достаточная причина? Ведь даже я тебе не доверяю! Я и сейчас точно не знаю, с кем разговариваю.
— Это не моя вина. — Я впервые вижу на его лице нечто иное, чем обычная гамма страха, смущения и бесхитростных расчетов. — Виноваты вы, все вы. Вы говорите криво. Думаете криво. И это больно. — В его лице что-то затвердело. — Вы мне даже не были нужны для дела, — со злостью процедил он. — Я вас не хотел. Мог бы и сам руководить стройкой, сказать шимпу, что могу это сделать…
— Но шимп решил, что тебе все равно следует меня разбудить, а ты всегда ложился под него, не так ли? Потому что шимп всегда знает, что лучше, шимп — твой босс, шимп — твой бог. И поэтому мне приходится вылезать из койки, чтобы нянчиться с гениальным идиотом, который и поздороваться в ответ не сумеет, если ему не показать, как это делается. — Что-то щелкает в глубине моего сознания, но я уже не могу остановиться. — Ты хочешь настоящую ролевую модель? Хочешь образец для уважения? Забудь шимпа. Забудь миссию. Взгляни в носовой телескоп, почему бы тебе не взглянуть? Посмотри на то, что твой драгоценный шимп хочет переехать только потому, что оно оказалось у нас на пути! Это существо лучше нас. Оно умнее, оно миролюбиво, оно не желает нам зла…
— Как ты можешь это знать? Откуда?
— Нет, это ты не можешь этого знать, потому что тебя оболванили! Любой нормальный пещерный человек увидел бы это за секунду.
— Безумие! — шипит в ответ Дикс. — Ты сумасшедшая. Ты плохая.
— Это я плохая?! — Сознание машинально отмечает, что мой голос срывается на истерическую ноту.
— Для миссии.
Дикс поворачивается и уходит.
У меня болят руки. Я смотрю на них с удивлением: кулаки сжаты так, что ногти впились в ладони. Требуется усилие, чтобы разжать пальцы.
Я почти вспомнила эти чувства. Я испытывала их все время. Давно, когда все имело значение. До того как страсть угасла до ритуала, а ярость не остыла до презрения. До того как Санди Азмандин, воин вечности, накинулась с оскорблениями на оболваненных детей.
Мы тогда были горячие и пылкие. Некоторые части корабля все еще опалены и необитаемы, даже сейчас. Я помню это чувство.
Так себя чувствуешь, когда не спишь.
* * *
продолжение в комментариях

запись создана: 03.12.2017 в 16:01

Comments

[Tiresias]

Я не сплю, я одинока, и меня тошнит от того, что меня окружают идиоты. Есть правила, и есть риски, и мертвецов не оживляют по чьей-то прихоти, но в гробу я видела эти правила. Я вызываю подкрепление.
У Дикса должны быть и другие родители, как минимум отец — ведь свою игрек-хромосому от получил не от меня. Я подавляю волнение и проверяю судовой манифест, вывожу базу генных последовательностей и запускаю поиск перекрестных ссылок.
Ха! Еще только один родитель — Кай. Хотела бы я знать: это лишь совпадение или шимп сделал чересчур много выводов из нашего краткого, но страстного «фестиваля» в окрестностях созвездия Лебедя? Неважно. Дикс такой же твой, как и мой, Кай, и пора выйти на сцену.
О, черт! Нет, только не это!
Есть правила. И есть риски.
Три стройки назад, как тут написано. Кай и Конни. И он, и она. Один шлюз заклинило, до второго слишком долгий путь вдоль корпуса корабля, а на полпути — аварийное укрытие. Они сумели в нем спрятаться, но не раньше, чем жесткая фоновая радиация начала жарить их прямо в скафандрах. Они дышали еще несколько часов — разговаривали, двигались и плакали, как будто были все еще живы, — а в это время их внутренности разваливались и истекали кровью.
В ту смену не спали еще двое, которым пришлось все это убирать. Ишмаэль и…
— Э-э… ты сказала…
— Мерзавец! — Я вскакиваю и сильно бью сына в лицо; за этой яростью стоит десятисекундное отчаяние с десятью миллионами лет отрицания. Он падает на спину, глаза распахнуты, как телескопы, на губах выступает кровь.
— Ты же сказала, что я могу к тебе прийти!.. — верещит он, отползая.
— Он же был твоим отцом, черт побери! Ты знал, ты был там! Он умер почти у тебя на глазах, а ты мне даже не сказал!
— Я…я…
— Почему ты не сказал, сволочь? Шимп велел тебе солгать, да?
— Я думал, ты знаешь! — кричит он. — Кто тебе мешал это узнать?
Моя ярость улетает, как воздух через пробоину. Обессиленная, я тяжело сажусь, утыкаюсь лицом в ладони.
— Это записано в бортовом журнале, — хнычет он. — Никто не скрывал. Как ты могла не знать?
— Могла, — угрюмо признаю я.
Я имела в виду, что не знала, но это вообще-то неудивительно. Через какое-то время в журнал перестаешь заглядывать. Есть правила.
— Никогда даже не спрашивала, — негромко добавляет сын. — Ну, как у них дела…
Я поднимаю на него взгляд. Дикс смотрит на меня безумными глазами с другого конца комнаты, прижавшись спиной к стене. Он так напуган, что не решается броситься мимо меня к двери.
— Что ты здесь делаешь? — устало спрашиваю я.
У него перехватывает горло, и со второй попытки он отвечает:
— Ты сказала, что я могу вернуться. Если сожгу свой линк…
— Ты сжег свой линк?
Он сглатывает и кивает. Вытирает кровь с губ.
— А что об этом сказал шимп?
— Он сказал… оно сказало, что не возражает, — Дикс делает столь откровенную попытку подлизаться, что в тот момент я даже верю, будто он действительно не связан с шимпом.
— Значит, ты спросил разрешения? — Он послушно кивает, но я вижу правду на его лице. — Не ври, Дикс.
— Он… правда это предложил.
— Понятно.
— Чтобы мы могли поговорить.
— И о чем ты хочешь поговорить?
Он смотрит в пол и пожимает плечами.
Я встаю и подхожу к нему. Он напрягается, но я качаю головой, развожу руки.
— Все хорошо. Не бойся.
Я прислоняюсь к стене, соскальзываю вдоль нее, сажусь рядом с ним на пол.
Какое-то время мы просто сидим.
— Как все это было долго, — произношу я наконец.
Он смотрит на меня, не понимая. Что вообще означает слово «долго» здесь?
— Знаешь, говорят, что никакого альтруизма не существует, — пробую я снова.
Его глаза на мгновение становятся пустыми, затем в них мелькает паника, и я знаю, что он сейчас пытался узнать через линк определение этого слова, но ничего не вышло. Значит, мы действительно одни.
— Альтруизм, — объясняю я. — Противоположность эгоизму. Делаешь нечто такое, за что платишь сам, но это помогает кому-то еще. — Кажется, он понял. — Говорят, что каждый бескорыстный поступок в конечном итоге сводится к манипулированию, или родственному отбору, или взаимному обмену, или чему-то еще, но это не так. Я могу…
Я закрываю глаза. Это труднее, чем я ожидала.
— Я могу быть счастлива, просто зная, что у Кая все было в порядке, что Конни была счастлива. Даже если это не принесет мне и зернышка выгоды, даже если это будет мне что-то стоить, даже если не будет шанса, что я когда-либо увижу любого из них вновь. И не жалко будет заплатить почти любую цену, лишь бы знать, что у них все было хорошо.
— Просто верить, что у них…
Значит, ты не видела ее во время последних пяти строек. Значит, он не попадал в твою смену после созвездия Стрельца. Они просто спят. Может быть, в следующий раз.
— Значит, вы не проверяете… — медленно произносит Дикс. На его нижней губе пузырится кровь; он этого не замечает.
— Мы не проверяем. — Да только я проверила, и теперь их не стало. Обоих не стало. Если не считать тех каннибализированных нуклеотидов, которые шимп переработал в моего дефектного и неприспособленного сына.
Мы единственные теплокровные существа на тысячи световых лет вокруг, а мне так одиноко.
— Прости, — шепчу я, наклоняюсь и слизываю кровь с его разбитых губ.
* * *
На Земле, когда еще существовала Земля, жили такие маленькие животные — кошки. У меня когда-то был кот. Иногда я часами наблюдала, как он спит — лапы, усы и уши у него подергивались, когда он гонялся за воображаемой добычей в том мире, который изобретал его спящий мозг.
Мой сын выглядит так же, когда шимп прокрадывается в его сны.
Метафора почти буквальная: кабель проникает в его мозг, подобно какому-то паразиту, обмениваясь теперь информацией по старомодной волоконной оптике, потому что Дикс сжег свой беспроводной линк. Или, пожалуй, занимаясь принудительным питанием — яд течет в голову Дикса, а не наоборот.
Я не должна здесь находиться. Разве не я недавно разразилась тирадой насчет вторжения в мою личную жизнь? (Недавно. Двенадцать световых дней назад. Все относительно.) И все же я не вижу, что Дикс может назвать здесь своим личным: ни украшений на стенах, ни каких-то поделок или хобби, ни видеомузыкальной консоли с панорамным звуком. Вездесущие в каждом жилом помещении секс-игрушки стоят без дела на полках; я предположила бы, что он сидит на либидо-подавителях, если бы недавний опыт не доказал иное.
Что я делаю? Это что, некий извращенный материнский инстинкт, какое-то рудиментарное проявление плейстоценовой материнской подпрограммы? Неужели я настолько робот? Или мозговой ствол послал меня сюда охранять своего ребенка? Охранять своего сексуального партнера?
Любовник он или личинка, это вряд ли имеет значение: его жилище — лишь пустая раковина, здесь нет ничего от Дикса. Тут лежит только его заброшенное тело: пальцы подергиваются, глаза мечутся под опушенными веками, следя за образами, возникающими в мозге. Они не знают, что я здесь. Шимп не знает, потому что мы сожгли его подсматривающие глаза еще миллиард лет назад, а сын не знает, что я здесь, потому что… ну, потому что сейчас он не здесь.
Кого я должна из тебя сделать, Дикс? Ничего из этого не имеет смысла. Даже язык твоего тела напоминает, что тебя вырастили в Баке — но я далеко не первый человек, которого ты увидел. Ты вырос в хорошей компании, с людьми, которых я знаю, которым доверяю. Доверяла. Как же ты оказался на другой стороне? Как они позволили тебе ускользнуть?
И почему они не предупредили насчет тебя?
Да, есть правила. Есть угроза того, что враг будет наблюдать долгими и мертвыми ночами, угроза… других потерь. Но такое беспрецедентно. И уж кто-нибудь наверняка мог оставить подсказку, какой-то намек, зашифрованный в метафоре, слишком тонкой для туповатого…
Я многое бы дала, чтобы подключиться к этому каналу, увидеть то, что сейчас видишь ты. Но рисковать я, конечно, не могу — я выдам себя, как только попытаюсь вклиниться во что-либо, кроме опорного сигнала, и…
…секундочку…
Эта скорость передачи слишком низка. Ее не хватит даже для передачи графики с высоким разрешением, не говоря уже о тактильной и обонятельной информации. Ты погружен в лучшем случае в каркасный мир.
И все же, посмотри на результат. Пальцы, глаза — как у кота, которому снятся мыши и яблочные пироги. Как у меня, когда я вспоминала давно потерянные земные океаны и горы, пока не поняла, что жить в прошлом — всего лишь еще один способ умирания в настоящем. Скорость передачи говорит, что это чуть ли не тестовый сигнал, а твое тело показывает, что ты погружен в иной полноценный мир. Как же машине удалось обмануть тебя, заставив принять жидкую похлебку за деликатес?
Зачем машине вообще так поступать? Информация лучше усваивается, когда ее можно попробовать на вкус, услышать — наши мозги созданы для намного более богатых нюансов, чем сплайны [

прим

Сплайн — математическое представление плавных кривых.] и графики рассеяния. Даже самые сухие технические инструктажи и то более чувственные. Зачем довольствоваться фигурами из палочек, если умеешь писать картины маслом и создавать голограммы?
А зачем вообще нужно что-то упрощать? Чтобы уменьшить набор переменных. Чтобы управлять неуправляемым.
Кай и Конни. Вот где были два взаимосвязанных и неуправляемых набора данных. До несчастного случая. До упрощения сценария.
Кто-то должен был предупредить меня о тебе, Дикс.
Возможно, кто-то попытался.

[Tiresias]

* * *
Наступает день, когда мой сын покидает гнездо, облачается в жучиный панцирь и выходит на прогулку. Он не один — с ним на корпусе «Эри» телеуправляемый шимпом робот, который придет на помощь Диксу, если тот оступится и упадет с корабля в звездное прошлое.
Может быть, такое останется лишь тренировкой, и этот сценарий — катастрофический отказ систем управления, шимп и его резервные копии отключились, а все задачи по техобслуживанию неожиданно свалились на плечи людей — так и останется генеральной репетицией кризиса, который никогда не наступит. Но даже самый невероятный сценарий за время жизни Вселенной становится почти вероятным, вот мы его и отрабатываем. Тренируемся. Ныряем наружу, затаив дыхание. Время у нас строго ограничено, даже в защитных скафандрах: при нашей скорости жесткая фоновая радиация поджарит нас за несколько часов.
Миры прожили и умерли с тех пор, как я в последний раз пользовалась коммуникатором.
— Шимп.
— Здесь, как всегда, Санди. — Голос ровный, беззаботный и дружественный. Легкий ритм психопата.
— Я знаю, что ты делаешь.
— Не понимаю.
— Думаешь, я не вижу, что происходит? Ты готовишь следующую смену. Старая гвардия причинила тебе слишком много хлопот, поэтому ты начал с нуля, создавая людей, которые не помнят то, что было прежде. Людей, которых ты… упростил.
Шимп не отвечает. Камера робота показывает Дикса, пробирающегося сквозь нагромождение базальтово-металлических композитов.
— Но ты не можешь самостоятельно вырастить ребенка. — Я знаю, что он пытался: в списке команды нет никаких упоминаний о Диксе до момента, когда он там вдруг появился уже в возрасте пятнадцати лет, и никто про него не спросил, потому что никто никогда… — Посмотри, что ты из него сделал. Он отлично справляется с задачками на условные «если — то». Мгновенно проделывает расчеты и циклические вычисления. Но он не может думать. Не способен на простейшие интуитивные прыжки. Ты уподобился одному из… — я вспоминаю земной миф еще тех дней, когда чтение не казалось такой отвратительной и напрасной тратой жизненного срока, — одному из тех волков, что пытались вырастить человеческого ребенка. Ты можешь показать ему, как перемещаться на четвереньках или охотиться в стае, но не можешь научить, как ходить на задних конечностях, говорить или быть человеком, потому что ты слишком тупой шимп, и ты наконец-то это понял. Вот почему ты бросил его на меня. Думал, я смогу исправить твои ошибки.
Я перевожу дыхание и делаю спланированный ход:
— Но он для меня ничто. Понял? Он хуже, чем ничто, он обуза. Он шпион, напрасная трата кислорода. Назови хотя бы одну причину, почему я не должна запереть его снаружи, пока он не поджарится.
— Ты его мать, — заявляет шимп, потому что шимп, хотя и прочел все о родственном отборе, но слишком глуп, чтобы понять нюансы.
— Ты идиот.
— Ты любишь его.
— Нет. — В моей груди возникает ледяной комок. Губы произносят слова, они выходят размеренно и монотонно. — Я никого не могу любить, безмозглая ты машина. Вот почему я здесь. Или ты действительно думаешь, что они рискнули бы исходом твоей драгоценной бесконечной миссии, послав в полет стеклянных куколок, которым нужны тесные взаимные узы?
— Ты его любишь.
— Да я могу убить его в любой момент. И именно так я и поступлю, если ты не переместишь портал.
— Я тебя остановлю, — мягко предупреждает шимп.
— Это ведь так просто. Всего-навсего перемести портал, и мы оба получим то, что хотим. Или же можешь настоять на своем, но тогда попробуй согласовать твою потребность в материнском влиянии с моей твердой решимостью свернуть этому гаденышу шею. У нас впереди еще долгий полет, шимп. И ты можешь обнаружить, что меня не так легко вычеркнуть из уравнения, как Кая и Конни.
— Ты не можешь закончить миссию, — произносит он; почти нежно. — Вы это уже пытались.
— А речь идет не об окончании миссии. Лишь о ее незначительном замедлении. Твой оптимальный сценарий больше не обсуждается. Теперь портал может быть завершен только одним из двух вариантов — или ты спасаешь Остров, или я убиваю твой прототип. Твой ход.
Анализ затрат и результатов для этого предложения весьма прост. Шимп может провести его мгновенно. Однако он молчит. Молчание затягивается. Готова поспорить, он ищет какие-нибудь другие варианты. Обходной путь. Он подвергает сомнению исходные предпосылки сценария, пытаясь решить, всерьез ли я говорила и могут ли настолько отличаться от реальности все его книжные представления о материнской любви. Может быть, анализирует историческую статистику внутрисемейных убийств, отыскивая лазейку. И такая лазейка вполне может отыскаться. Но шимп — не я, это более простая система, пытающаяся понять более сложную, и это дает мне преимущество.
— Ты будешь мне должна, — произносит он в конце концов.
Я едва не взрываюсь от хохота:
— Что?
— Или я расскажу Диксону, что ты угрожала его убить.
— Валяй.
— Ты ведь не хочешь, чтобы он знал.
— Мне все равно, будет он знать или нет. Может, ты думаешь, что он попытается в отместку убить меня? Думаешь, я потеряю его любовь? — Я выделяю последнее слово, растягиваю его, чтобы показать, насколько это нелепо.
— Ты потеряешь его доверие. А здесь вам нужно доверять друг другу.
— О, конечно. Доверие! Самый что ни на есть долбаный фундамент этой миссии.
Шимп молчит.
— В плане гипотезы, — добавляю я через некоторое время, — предположим, что я соглашусь. Что именно я тебе буду должна?
— Услугу, — отвечает шимп. — Которую ты мне окажешь в будущем.
Мой сын, ни о чем не подозревая, парит на фоне звезд. Его жизнь брошена на чашу весов.
* * *
Мы спим. Шимп неохотно выполняет небольшие коррекции траекторий мириадов строительных роботов. Я устанавливаю будильник так, чтобы просыпаться каждые две недели, сжигая еще толику своей жизненной свечи — на случай, если враг попытается устроить какую-нибудь подлянку. Но сейчас он, похоже, ведет себя прилично. DHF428 прыгает нам навстречу в эти стопорные моменты жизни, нанизанные, подобно бусинам, на бесконечную нить. Производственный узел в поле зрения телескопов все больше смещается вправо: обогатительные фабрики, резервуары и заводы нанороботов — там рои «фон Нейманов» размножаются, пожирают и перерабатывают друг друга в обшивки и электронные схемы, буксиры и запчасти. Самая совершенная кроманьонская технология мутирует и пускает метастазы по всей Вселенной, подобно бронированной раковой опухоли.
И, уподобляясь занавесу между этим и нами, мерцает радужная форма жизни, хрупкая и бессмертная, немыслимо чужая, которая превращает все, чего мой вид когда-либо достиг, в грязь и дерьмо простым трансцендентным фактом своего существования. Я никогда не верила в богов, вселенское добро или абсолютное зло. Я верила только в одно: есть то, что работает, и то, что не работает. Все остальное лишь дым и зеркала, реквизит для манипулирования работягами вроде меня.
Но в Остров я верю, потому что не обязана в него верить. Его не нужно принимать на веру: он вырастает прямо по курсу, его существование — эмпирический факт. Я никогда не познаю его сознание, никогда не узнаю подробности его возникновения и эволюции. Но я могу его видеть: массивный, ошеломляющий, настолько нечеловеческий, что он просто обязан быть лучше нас, лучше всего, чем мы когда-либо можем стать.
Я верю в Остров. Я поставила на кон своего сына, чтобы спасти Острову жизнь. И я убью его, чтобы отомстить за его смерть.
Пока еще могу убить.
За все эти миллионы зря потраченных лет я наконец-то сделала нечто стоящее.
* * *
Финал приближается.
Прицельные сетки сменяются в визире одна задругой, гипнотически нацеливая перекрестье на мишень. Даже сейчас, всего за несколько минут до зажигания, расстояние уменьшает нерожденный портал до невидимости. Момента, когда невооруженный глаз сможет увидеть цель, не будет. Мы вонзаем нить в игольное ушко слишком стремительно: оно останется позади быстрее, чем мы это осознаем.
Или, если коррекции нашего курса окажутся сбитыми хотя бы на волосок — если наша траектория длиной триллион километров отклонится более чем на тысячу метров, — мы будем мертвы. Даже не успев это понять.
Приборы показывают, что мы летим в мишень. Шимп сообщает, что мы нацелены точно. «Эриофора» падает вперед, бесконечно толкаемая сквозь пустоту своей магически смещенной массой.
Я переключаюсь на картинку, передаваемую автоматическими камерами с места стройки. Это окно в историю — даже сейчас задержка во времени составляет несколько минут, — но прошлое и будущее с каждой секундой мчатся навстречу друг другу. Новенький портал, темный и зловещий, висит на фоне звезд — огромный зияющий рот, созданный для поглощения самой реальности. Фоны, обогатительные фабрики и сборочные линии собраны в стороне вертикальными колоннами — их работа завершена, полезность выработана, всеобщее уничтожение неизбежно. Мне их почему-то жаль. Всегда жаль. Мне хотелось бы собрать их, взять с собой, использовать на очередной стройке, но законы экономики действуют повсюду, и они гласят, что дешевле использовать инструменты один раз, а потом выбросить.
Похоже, этот закон шимп принимает ближе к сердцу, чем можно было ожидать.

[Tiresias]

По крайней мере, мы пощадили Остров. Я хотела бы остаться здесь на какое-то время. Первый контакт с действительно чужим разумом — и чем мы обменялись? Дорожными сигналами. О чем размышляет Остров, когда не умоляет пощадить его жизнь?
Я подумывала о том, чтобы об этом спросить. Проснуться, когда временная задержка уменьшится от чрезмерной до всего лишь неудобной, придумать какой-нибудь простейший язык общения, способный передать истины и философию разума, превосходящего все человечество. Какая детская фантазия. Остров существует далеко за пределами гротескных дарвиновских процессов, сформировавших мою плоть. Здесь не может быть ни общения, ни встречи разумов.
Ангелы не разговаривают с муравьями.
Меньше трех минут до зажигания. Я вижу свет в конце туннеля. Машина времени «Эри» уже почти не смотрит в прошлое, и я даже могу задержать дыхание на те оставшиеся секунды, когда «тогда» сольется с «сейчас». Все приборы показывают, что мы точно нацелены на мишень.
Тактический дисплей издает короткий писк.
— Принимаем сигнал, — сообщает Дикс. И действительно: звезда в центре Бака мерцает снова. У меня замирает сердце: неужели ангел все-таки заговорил с нами? Может быть, это его «спасибо»? Или он сообщает лекарство от тепловой смерти Вселенной?
Но…
— Оно перед нами, — шепчет Дикс, когда из-за внезапного осознания у меня перехватывает горло.
Две минуты.
— Где-то в расчетах случилась ошибка, — бормочет Дикс. — Мы сдвинули портал недостаточно далеко.
— Достаточно, — возражаю я. Мы переместили его ровно настолько, насколько просил Остров.
— Все еще перед нами! Посмотри на звезду!
— Посмотри на сигнал, — говорю я.
Потому что он совсем не похож на те скрупулезные дорожные сигналы, которым мы следовали на протяжении последних трех триллионов километров. Он почти… случайный. Хаотичный, панический… Это внезапный испуганный крик существа, застигнутого врасплох за несколько секунд до надвигающегося события. И хотя я не видела прежде эту структуру точек и завитков, я точно знаю, что она должна означать.
Стоп. Стоп. Стоп. Стоп.
Мы не останавливаемся. Нет во Вселенной такой силы, что способна нас хотя бы затормозить. Прошлое сравнивается с настоящим, и «Эриофора» за наносекунду ныряет в центр портала. Невообразимая масса ее холодного черного сердца вцепляется в какое-то далекое измерение и тащит его, вопящее, в «здесь и сейчас». Получив начальный толчок, портал извергается позади нас, расцветает огромной ослепительной короной, смертельной для любого живого существа на любой длине волны. Срабатывают наши кормовые фильтры.
Опаляющий волновой фронт преследует нас в космической темноте, как это уже происходило тысячи раз. Со временем, как всегда, родовые муки утихнут. Червоточина закрепится в воротнике портала. И может быть, мы тогда все еще будем достаточно близко, чтобы разглядеть какое-нибудь новое трансцендентное чудовище, выходящее из этой магической двери.
Интересно, заметите ли вы труп, который мы оставили позади?

[Tiresias]

* * *
— Может быть, мы что-то упустили, — предполагает Дикс.
— Да мы почти все упустили, — отвечаю я.
Свет DHF428 позади нас смещается в красную область спектра. На экране заднего обзора подмигивают оптические артефакты; портал стабилизировался, и червоточина подключилась к сети, выдувая из огромного металлического рта радужный пузырь из света, пространства и времени. Мы будем оглядываться то тех пор, пока не минуем предел Рейли [

прим

Предел разрешающей способности телескопа, определяемый дифракцией.], еще долго после того, как это потеряет смысл.
Пока, однако, из портала не вышло ничего.
— Может быть, вычисления были неправильные, — говорит он. — Может быть, мы где-то ошиблись.
Расчеты были правильные. И часа не прошло, как я проверила их заново. Просто у Острова имелись враги, как я полагаю. Во всяком случае, жертвы.
Но в одном я оказалась права. Этот гад был умен. Увидеть, как мы приближаемся, догадаться, как с нами разговаривать, как использовать нас в роли оружия, превратить угрозу своему существованию в…
Пожалуй, слово «мухобойка» подойдет не хуже другого.
— Может быть, тут была война, — бормочу я. — Или ему понадобились новые территории. Или же тут просто была… семейная ссора.
— Может быть, оно не знало, — предполагает Дикс. — И полагало, что эти координаты пустые.
Почему ты так думаешь? — гадаю я. Почему тебя это вообще заботит? И тут меня озаряет: это его не волнует. Во всяком случае, волнует не Остров. Не больше, чем прежде. Он изобретает эти розовые альтернативы не для себя.
Сын пытается утешить меня.
Но я не хочу, чтобы со мной нянчились. Я была дурой: позволила себе поверить в жизнь без конфликтов, в разум без грехов. Пусть и недолго, я обитала в вымышленном мире, где в жизни нет эгоизма и манипулирования, где каждое живое существо не борется за существование ценой других жизней. Я обожествляла то, что не могла понять, когда в конце все оказалось слишком узнаваемым.
Но теперь я стала лучше.
Все уже позади: еще одна стройка, очередная веха, очередной невосполнимый кусочек жизни, которые не приближают нашу задачу к завершению. Не имеет значения, насколько мы успешны. «Миссия завершена» — бессмысленная на «Эриофоре» фраза, в лучшем случае ироничный оксюморон. Когда-нибудь у нас может случиться неудача, но финишной линии не существует. Мы будем лететь дальше вечно, ползя через Вселенную, подобно муравьям, прокладывая за собой вашу проклятую супермагистраль.
Мне все еще так много нужно узнать.
Но здесь хотя бы есть мой сын. Он меня научит.

[Tiresias]

Остров. Питер Уоттс

[Навья.]

Какая холодная космическая жуть! Дочитываешь и выдыхаешь, как от темного, страшного сна
К нему хочется что-то вроде иллюстраций Владимира

Пинигина

[Tiresias]

ого, какой потрясающий иллюстратор
но слишком насыщенный для пустого, холодного космоса)

[Навья.]

Tiresias, но не слишком для кричащих демонов в голове))
Ты кстати так заморочился с примечаниями! Очень хорошо получилось

[Tiresias]

не слишком для кричащих демонов в голове))

мне в этом рассказе нравится, как Уоттс сначала нагнетает такой звенящий этический конфликт с чистой и светлой стороной, с идеалом, который хочется защитить, а потом всё разрушает нахер. Получается больнее, чем если бы космонавтка просто не смогла добиться от ИИ переноса траектории и остров погиб.

Ты кстати так заморочился с примечаниями!

это да

[Навья.]

Мне видится этот рассказ не отдельной драматической историей, но зарисовкой из бесконечной агонии бесконечного путешествия. Еще одним разочарованием из ряда.
Не знаю, слишком часто мысли космонавтки опережают повествование, слишком много мыслей о сыне, о конфликте с искином, и вот эта ситуация с Островом проходит смазано — драма, мельком увиденная из окна поезда, не слишком цепляющая.
Общая жуткость ситуации гораздо более занимает сознание - на выходящих из портала чуждых кораблях я и вспомнила Пинигина)) (и немного стартрек)

[Tiresias]

изоляция и бесконечное путешествие, не остановиться и не замедлиться

[Навья.]

this